(no subject)

     "Хорошо помню,  что  именно  с офицерского  училища  я  испытал  РАДОСТЬ
ОПРОЩЕНИЯ:  быть  военным человеком  и НЕ ЗАДУМЫВАТЬСЯ. РАДОСТЬ ПОГРУЖЕНИЯ в
то,  как  все живут, как  принято  в  нашей  военной  среде. Радость  забыть
какие-то душевные тонкости, взращенные с детства.
     Постоянно в  училище  мы были  голодны, высматривали,  где  бы  тяпнуть
лишний кусок, ревниво друг за другом следили --  кто словчил.  Больше  всего
боялись  не дослужиться  до кубиков (слали недоучившихся под  Сталинград). А
учили нас -- как молодых зверей: чтоб обозлить больше, чтоб потом отыграться
на ком-то хотелось. Мы  не высыпались --  так после отбоя могли  заставить в
одиночку  (под  команду сержанта) строевой ходить --  это  в  наказание. Или
ночью поднимали весь  взвод и строили вокруг одного нечищенного сапога: вот!
он, подлец, будет сейчас чистить и пока не до блеска -- будете все стоять.
     И в страстном  ожидании  кубарей  мы  отрабатывали  тигриную офицерскую
походку и металлический голос команд.
     И  вот  -- навинчены  были кубики! И через какой-нибудь месяц, формируя
батарею в тылу, я уже заставил  своего нерадивого солдатика Бербенева шагать
после отбоя под команду непокорного мне сержанта Метлина... (Я это -- ЗАБЫЛ,
я искренне это  все забыл годами!  Сейчас над листом бумаги вспоминаю...)  И
какой-то  старый  полковник из случившейся ревизии вызвал меня и стыдил. А я
(это  после университета!) оправдывался: нас  в училище так учили.  То есть,
значит: какие могут быть общечеловеческие взгляды, раз мы в армии?
     (А уж тем более в Органах...)
     Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье.
     Я метал подчиненным  бесспорные  приказы,  убежденный,  что  лучше  тех
приказов и  быть не может. Даже на  фронте,  где  всех нас, кажется, равняла
смерть,  моя власть быстро  убедила меня,  что  я -- человек  высшего сорта.
Сидя, выслушивал я их, стоящих по "смирно". Обрывал, указывал. Отцов и дедов
называл на "ты"  (они  меня  на  "вы", конечно).  Посылал их  под  снарядами
сращивать  разорванные  провода,  чтоб  только  высшие  начальники  меня  не
попрекнули (Андреяшин  так погиб). Ел  свое  офицерское масло с печеньем, не
раздумываясь, почему оно мне  положено,  а солдату нет. Уж, конечно,  был  у
меня денщик  (а  по-благородному --  "ординарец"),  которого  я  так  и  сяк
озабочивал и понукал  следить  за  моею  персоной  и  готовить  мне всю  еду
отдельно от солдатской. (А ведь  у лубянских  следователей  ординарцев  нет,
этого на  них  не  скажем.)  Заставлял  солдат  горбить,  копать  мне особые
землянки на каждом новом месте и накатывать  туда  брев?шки  потолще,  чтобы
было мне удобно  и безопасно. Да ведь позвольте, да ведь и гаупвахта  в моей
батарее бывала, да! -- в лесу какая? --  тоже ямка, ну  получше гороховецкой
дивизионной, потому что крытая и идет солдатский паек, а сидел  там  Вьюшков
за потерю лошади  и Попков за дурное обращение с карабином. Да позвольте же!
--  еще  вспоминаю: сшили мне планшетку из немецкой  кожи (не  человеческой,
нет,  из шофёрского сидения), а ремешка не было. Я тужил. Вдруг на  каком-то
партизанском комиссаре (из местного райкома)  увидели такой  как раз ремешок
-- и сняли:  мы же армия, мы -- старше!  (Сенченко,  оперативника, помните?)
Ну,  наконец, и  портсигара своего алого я  жадовал,  то-то  и запомнил, как
отняли...
     Вот что' с  человеком делают погоны. И  куда те  внушения бабушки перед
иконкой! И -- куда те пионерские грёзы о будущем святом Равенстве!"

http://www.lib.ru/PROZA/SOLZHENICYN/gulag.txt